Форум » История » "Калинов цвет" автор Кузьма Катаенко » Ответить
"Калинов цвет" автор Кузьма Катаенко
kendimen: КАЛИНОВЫЙ ЦВЕТ Летом 1928 года группа молодежи станицы Ставропольской в один из праздничных дней направилась погулять в горы. В одном живописном ущелье наловили рыбы и решили сварить уху. Я поднялся по реке вверх набрать валежника. Под валеж-ником обнаружил человеческие кости. Меня поразила форма черепа. Он был крупным, на удивление очень круглым и по-своему красивым. В его лобовой части зияло отверстие, пробитое пулей. Ко-сти мы зарыли, а череп принесли в станицу. Один из местных жи-телей разглядел его и сказал: - Это череп атамана. Узнаю его. Еще когда был жив атаман, так все мы завидовали форме его головы. Он всегда брил голову, чтобы волосы не скрывали ее формы. Гордился головой. И не пустой она была. Далее он рассказал, что это был богатый казак. На войне дослужился до чина сотника, а когда на Кубани установилась Советская власть, он ушел в горы, организовал там политическую банду и терроризировал все окружающие станицы Северского и Горячеключевского районов. Ходили слухи, что в его банде много золота, которое он охраняет от большевиков до прихода белых. Атаман сильно любил одну девушку. Хотел на ней жениться. Она не очень принимала его ухаживанья, но иногда ходила к нему на свидания. У девушки был любимый жених, но он где-то затерялся на фронтах империалистической войны. Ходили слухи, что он погиб, но она ждала его. Вдруг он явился. Это был могучий казак-гвардеец. Он узнал о притязаниях атамана и вступил с ним в борьбу. Подстерег атамана, когда тот явился на свиданье с любимой, и ловким выстрелом убил его. Гвардеец боялся расправы со стороны банды, а потому спрятал труп и отыскался он случайно, через девять лет. После убийства атамана банда продолжала свирепствовать. Тогда гвардеец , который прикончил атамана, организовал вокруг себя бедноту, бывших красноармейцев, фронтовиков и за несколько дней истребил всю банду поголовно. В это время началось наступление Деникина. Отряд казака-гвардейца влился в Красную Армию. Потом перешел в Красно-зеленую и боролся на Кавказе с белыми в тылу Деникина. Этот отряд вписал много славных страниц в историю борьбы с деникинщиной, а сам казак достиг больших командных постов, а потом затерялся в дымке времени. В 1937 году мой друг, старый партизан Василий Моисеевич Коростыль рассказал мне занятную историю о золотом запасе Кубанской Рады. Она совпадала с рассказами казаков об атамане бан-ды, который был другом председателя Рады - Миколы Рябовола. В подлинность истории золота я не поверил, хоть она мне запомнилась. На основе этих событий я написал большой рассказ под названием "Череп атамана". Я его нигде не опубликовал, чувствовал, что в этой истории чего-то не хватает. А мой друг Вася Коростыль рассказал мне, как Кубанская Казачья Рада спрятала золото от большевиков в Кавказских горах. Золото спрятали в разных местах и он ходил искать золото. Водил его знающий партизан по Закубанью. Копали землю в урочище "Сорок дубов", но ничего не нашли. В другом месте, за Горячим Ключом нашли окованные железом сундуки, какие употреблялись для хранения казны в казачьих полках. Приглашали его искать золото где-то в пещерах, но он отка-зался. Отказался и я участвовать в поисках, побоялся потерять голову в этих поисках. В легенду о золотом запасе Рады я верил, но доказательств мне Коростыль не смог добыть. Однако у меня возник законченный сюжет романа. Золото прячет Рада, сокровища охраняет атаман. Он любимую девушку увозит в горы. Вокруг золота идет борьба и идет борьба между двумя казаками, влюбленными в одну девушку . Одновременно происходит жестокая классовая борьба за власть. Оба влюблен-ные в разных политических станах. Интересы влюбленных сталкиваются с интересами всех людей, всего государства. Все спле-таются в единый круг. Острый и правдивый сюжет был готов. Я принялся изучать, материалы, искать очевидцев и тут началась война 1941-45 годов. Меня призвали в армию и роман был отложен. Возвратившись с победоносной войны, я написал роман "Наши девушки", повесть "Чужие", книгу рассказов "Ночные гости", "Золотое руно", "Седины", "Алексей Максимович" и другие. И после этого снова захотелось вернуться к "Черепу атамана". Я все эти годы сомневался в правдивосет истории с золотым запасом Кубанской Рады. Не знал, как это сделать, чтобы все выглядело правдиво. А без материала о золотом запасе Рады роман не получался таким занимательным, как мне хотелось. Это заставляло меня отложить роман. Наконец, я получил более точные све-дения о золотом запасе. На Кубань, в Краснодар, под видом туриста, приехал белогвардейский офицер - эмигрант казак станицы Каневской, Степан Башмак. Он жил под Прагой в Чехословакии, а в Праге занимал должность смотрителя Славянской библиотеки. До при-хода во вторую мировую войну Советской Армии в Чехословакию эта библиотека была при Кубанском казачьем университете, где Башмак подвизался в роли профессора. На Кубани он связался с работником крайархива Чучмай и преподавателем Анатолием Коломийцем. До революции Степан Башмак имел большое подворье в центре станицы Каневской, а между Каневской и Крыловской находились его земли. Теперь с Чучмаем на автомашине они съездили на зем-ли Башмака и набрали мешочек земли. Дом и двор Башмака при планировке станицы снесли и там построили кооперативную закусочную. Там Башмак пообедал. Он и рассказал о золотом запасе Рады. Оказалось, что большую часть золота вывезли за границу при власти Деникина. Золотую церковную утварь , что собрали белые со всего Юга России и Кубани генерал Врангель увез в Крым, а там продал американцам. Причем покупатели боялись брать целые вещи. Думали, что на них когда-то найдутся хозяева, потребуют назад. Американцы потребовали все превратить в лом. Врангель приказал поломать все вещи, а там были шедевры искусства. И все продал ломом. Потом он хвастался своему далекому родственнику -королю Югославии, что этим обеспечил существование остаткам белой армии в эмиграции. Из всех драгоценных вещей сохранилось только пятнадцать цинковых ящиков, увезенных эмигрантами в Америку. Эти ящики сейчас находятся в Нью-Йорке. В них находятся реликвии Запорожского войска, привезенные на Кубань запорожцами при переселении Запорожской Сичи, переписка запорожцев с Екатериной Великой, переписка запорожцев с Суворовым, дорогая церковная утварь из золота, украшенная бриллиантами. Хранителями этих святынь является группа казаков-эми-грантов, в том числе и сам Башмак. Среди этих хранителей он са-мый младший, а ему уже 74 года. Он советовал поспешить с выку-пом этих вещей, пока еще живы хранители и не все вещи разворова-ны. Он еще требовал в свою пользу 60 процентов стоимости кладов, которые еще кое-где остались и которые он может указать. Я не знаю, как велись переговоры в отношении выкупа золо-та, но Башмак стал вести переписку с казаками-кубанцами - Анатолием Коломиец, Чучмай и Федоренко Иваном Григорьевичем -большими энтузиастами музейного дела. Башмак присылает им свои воспоминания: брошюры и книги, изданные за границей и написан-ные белыми участниками гражданской войны. Например, большая книга очерков известного белогвардейского журналиста Григория Раковского, описывающая всю войну Деникина и его поражение. Кни-га была издана в 1922 году в Стамбуле. Эти товарищи давали мне для ознакомления эти книги. Я мно-го материалов конспектировал. Таким образом, у меня накопился большой материал о белой стороне Гражданской войны, рассказанный самими белогвардейцами. Кроме печатного материала я знал многих участников тех событий. Некоторые мои знакомые были членами Кубанской Краевой Ра-ды, командовали полками в белой армии, отлично знали вождей белого движения. Они мне много рассказали в деталях о тех событиях. Некоторые рассказывали охотно, а некоторые с большой опаской. Например, в станице Каневской жил богатый казак Николай Федорович Коваленко. Он командовал взводом в охранной сотне гене-рала Улагая. Коваленко многое рассказал мне. Я сидел в его доме по несколько дней, а он рассказывал. Обыкновенно при моем появлении он предпринимал меры предосторожности. Мы сидели в дальней комнате, окна занавешены, двери на замке, собаки спущены. Особенно моих приходов боялась его жена. Время от времени она тихонько открывала дверь в нашу ком-нату, просовывала голову и говорила мужу: - Мыкола, чуешь? Ты б того не рассказывал. Нэ трэба. Разве мало тебя тягалы? Чуешь, Мыколо? Он нетерпеливо покрикивал на нее: - Нэ заважай. Я не глупее тебя. Закрой двери. Уходи. Она послушно уходила, тихо закрывала дверь. Но через какое-то время снова появлялась. Бесшумно открывала дверь, шептала: - Мыкола, чуешь? А не хуже будет? Ты б мовчал себе. - Сказал тебе, иди прочь. Знаю, кому говорю. Казаки должны знать, как оно было. Он красочно рассказывал об атаке 1-го Кубанского корпуса на позиции красных, левее Царицына во время взятия Улагаем го-рода Царицына летом 1919 года. Он говорил: - Солнышко подбилось под обед, а мы стоим левее Царицына в сторону Камышина. Атака на город началась с утра, а взять не можем. Дуже красные секли наших из пулеметов. На высоком курга-не, неподалеку от нас стоял генерал Улагай. Нервничал. Потом с кургана подлетает к нам Улагай и говорит: - Браты-козаки. Без вас нам не взять Царицына. Прорвитесь на этом участке, и Царицын упадет. С богом! Ну мы и пошли. Бьют матросы из пулеметов, но бьют неровно. Едем не быстро. Я и говорю хлопцам своего взвода: "Хлопцы, как я подыму саблю, так тогда жилы в коней рви, а давай вперед!" А оно как в атаке? Надо только преодолеть линию пулеметного огня, а потом уже коннице ничего не страшно. На линии огня пулемет мог положить много людей. Все смешает в кучу и тогда пехоту не взять. Улучил я момент. Ударили пулеметы прямо перед нашими ногами. В следующую минуту взвились мы прямо в небо, перескочили смертную линию и летим на окопы. Конешно, кое-кто из моих хлоп-цев упал. Но то нас не удержит. Стоптали мы окопы, а матросня бежит. Прыгают в Волгу. Ну, мы которых не успели зарубить, на воде из винтовок добили. В тот прорыв пошла вся конница Улагая и Царицын к вечеру мы взяли . За ту атаку меня и других Улагай к награде представил, да Деникин не дал наград. Сказал Улагаю: - За что вас награждать? За то, что русских людей много погубили? Там же наши - русские. Они красные сейчас, так они заблуждаются. А завтра прозреют и станут нашими. Вот когда настоящих врагов в России так много посекете - турок или немцев, тогда наград не пожалею. За достоверность такого заявления я не ручаюсь, но от многих участников белой армии я подобное слышал. Мне довелось видеть живым самого Деникина, когда он бежал из-под Краснодара после разгрома Корнилова. Три часа в нашей станице он сидел на арбе, закутанный в шубу и завязанный башлыком. Обросший, грязный и простуженный. Он строго смотрел на нас, малых зевак. Он был похож на толстую сварливую бабу. Когда отдохнули лошади, он поехал со двора. Видел Андрея Шкуро несколько раз. Видел Мыколу Рябовола. Вот Калабухова не пришлось видеть. Ближе и лучше я знал участников гражданской войны красной стороны. Тут были мои родственники, соседи. Потом многие участники гражданской войны стали моими лучшими друзьями, как например: Василий Моисеевич Коростыль о котором я уже упоминал; Ма-кар Никитич Абраменко, о котором я хочу писать отдельную книгу; Алексей Рындин; генерал Иван Лукич Хижняк; генерал Федор Иудович Усатый; генерал Лев Иудович Усатый и др. Хорошо знал и некоторых вождей красных войск. Например, Ивана Антоновича Кочубей, Степана Замоту, Владимира Лысенко, Ивана Черного. Иван Черный жил почти рядом со мной, в станице Челбасской, был военным фельдшером, имел свою аптеку. Потом органи-зовал красный отряд и, наконец, стал правой рукой Ивана Лукича Сорокина. Когда погиб Сорокин, Черного расстреляли красные бойцы, как приверженца Сорокина. Причем сам Черный участвовал в расстреле членов ЦИК и ЦК партии Кубано-Черноморской республики. Жена Черного возвратилась в станицу с ребенком. Она сидела в соседнем дворе у большой миски с водой. Ловила на себе вшей, пускала в миску, чтобы потонули. Ее обступили бабы, и она рассказывала о последних днях Сорокина и Черного. Самого Сорокина я видел один раз, мельком. Но его друзья, школьные товарищи и боевые соратники много о нем рассказывали мне. Сорокин Иван Лукич - казак станицы Петро-Павловской. Сын богатого казака. Выучился на фельдшера и пошел на турецкий фронт. Роль фельдшера его не удовлетворяла. Один раз он попросился сходить в разведку и захватил полковника. Получил за храб-рость орден, чин сотника и стал боевым командиром. Когда нача-лась революция, он перешел на сторону красных. Был великолеп-ным оратором, храбрецом. Его выбрали на казачий съезд в Киев. Там горячо стоял за большевиков, и Антонов-Овсиенко выдал ему мандат на формирование красногвардейских отрядов. Он сумел ор-ганизовать на Кубани в районе Тихорецкой крепкий отряд и стал главнокомандующим Кубано-Черноморской республики. У него было огромное самолюбие, и это его погубило. Еще в школе он хотел быть всегда первым. Учился отлично из-за самолюбия. Один раз ученик-второгодник старше него, выше Сорокина на голову и сильнее ударил Сорокина в нос и пустил кровь. Сорокин поклялся, что пустит кровь ему. Никто Сорокину не верил. Не одолеть ему обидчика. Тогда Сорокин вызвался дежурить вне очереди. На перемене выгнал всех учеников из класса, запер дверь изнутри, подтянул кафедру к двери, взобрался на нее и стал ждать. Когда прозвенел звонок, ученики сбились перед две-рью, Сорокин их не впускал. Наконец впустил. Ученики толпой ки-нулись в класс. В толпе показался обидчик. Сорокин с кафедры прыгнул на обидчика, сбил его с ног, разбил в кровь лицо. Соро-кина вызвали в станичное правление и высекли, но в школе он вер-ховодил всеми. На Всесоюзном казачьем съезде в Киеве Сорокину надо было выступать на заседании против Бенеша, который призывал казаков пойти в Чехословакию и помочь там установить буржуазную власть. В перерыве Сорокин с делегатами играл в карты. Сорокину не вез-ло, оставался в дураках и он хотел отыграться. Уже Бенеш до се-редины своей речи добирался, а Сорокин все не идет в зал. Ска-зали Сорокину, что ему пора идти в зал, он огрызнулся: - А, мать его так. Что я дураком туда пойду! Сдавай! Тогда Антонов-Овсиенко подмигнул казакам, чтобы те поддались Сорокину. Он вышел победителем, довольный вскочил в зал под конец речи Бенеша и дал ему отличную отповедь, чем сорвал сговор контрреволюции направить казачий корпус в Чехословакию помочь партии Бенеша стать у власти. Кочубея видел много раз. Один раз он сидел в хате соседа и учился писать. В соседнем дворе пацаны влезли на высокую акацию и выбросили птенцов скворца. Скворчиха кричит. Кочубей выскочил с плетью, полоснул одного, другого пацана. Собрал сквор-чат, положил их в пазуху, потом быстро взобрался на акацию и положил скворчат в гнездо. Ранним летом 1918 года в нашей станице был большой митинг. Разговор шел о том, чтобы дать хлеб Москве. Ораторы из сил выбивались, доказывая, что хлеб Москве надо дать, но казаки упрямо отвечали: "Хлиба нэмае". Хлеба в самом деле в станице было мало. Запасы его, оставшиеся от прошлого года, истощились беспрерывными постоями отрядов, но вокруг станицы стояло море хлебов. Они только-только начинали созревать, только-только побелели остюги на колосьях. Тогда, когда уже казалось, решение о вывозе хлеба для Москвы не добиться, выступил Иван Кочубей. Вылез на трибуну, сказал: - Вы, громадяни уси мэнэ добре знаетэ. Знаетэ, що я хлибороб и братив-козакив обманюваты нэ буду. Так скажить мэни. Знае хто з вас, що такэ голод? Ни, такий голод, коли не поив вэчэри. А то настоящий голод? Мовчите, не знаетэ такого голоду. А я знаю. Голодував. Раз, пьять днив ничого не пришлось есты. Осатанив от голоду и пишов шукати хлиба. Довго йшов и надыбав на хатку в стэпу. Влиз у викно, хватив хлиб и съел. Не спитав дозволу взяти хлиб. Та абы мэни його нэ давали, то я бы господаря прибыв, а хлиб взяв. Отакэ бувае з голодным. Так вот у нас просять хлиба для Россеи. Россея голодна, Россея видбывается вид панив-ворогив. Нэ дамо хлиба, вороги: нимци, кадэти затопчуть Россею. А знаетэ яка Россея вэлика? И яка вона голодна? Та колы Россейский голодный люд двынэ на Кубань, то вин усе тут зныщить36. Усе до цурки зъист, погрызе. Краще хлиба трэба дать. Воны там будут крихтою37 задоволэни. Кажэтэ, хлиба нэмае! Вирю, в закромах нэмае. Так на степу його богато. Його уже можно молотыть. Давайтэ завтра вси выйдэмо в поле, накосымо. За два-три дни в валках зэрно дийдэ, затвердив, змолотымо и дамо Москви. Эти, несколько своеобразные, доводы убедили станичников. Утром казаки вышли в поле, начали косить. Косил и Кочубей. Помогать вышел весь его отряд. Меня так пленили бойцы Кочубея, что я записался в его отряд. Целую неделю, живя дома, служил в отряде, выполнял обязанности ординарца. Носился по станице и степи с поручениями Кочубея и его заместителя Замоты. Потом в одно утро отряд двинулся в поход, направляясь на станицу Брюховецкую. Однако мне не уда-лось уехать с отрядом. Помешала мать. Попросила казаков вернуть меня домой. В трех километрах за станицей два казака Сашко Буряк да Иван Величко настигли отряд, нажаловались Кочубею, ссылаясь на мое несовер-шеннолетие, мать-вдову, и меня отправили назад. Писал я роман легко, с удовольствием, потому что хорошо знал многих героев лично, а об остальных имел столько рассказов очевидцев, что они и мне стали знакомыми. События я знал лучше, чем сами очевидцы. Очевидцы знали только одну какую-то сторону героя, я же знал о них все от многих лиц. И кроме того, проверил подлинность их бытия и деятельности по архивным дан-ным. Почти весь роман я написал за два лета и зиму. Писал его на пасеке. На пасеке хорошо! Работал я тогда пчеловодом в совхозе Краснодарского витаминкомбината. Каждую весну в начале апреля вывозили меня в лес под город Горячий Ключ. Располагался на живописной лужайке, на берегу реки. Работы в это время на пасеке мало, в ульи можно, и надо, заглядывать только после четырех часов дня. С рассветом я садился за роман и до обеда писал. Потом варил себе борщ, обедал, смотрел ульи и с темнотой ложился спать. В первых числах июня пасеку перевозили в степь, на Черноморье. Обыкновенно я выезжал в Каневской район и располагался на берегу речки, в лесополосе, неподалеку от станицы Челбасской, Каневской, хутора Коржи или Старо-Деревянковской. И снова писал роман. Писал его на улье, в тени под деревом лесополосы. Летом тут становилось труднее работать. Много работы в ульях, часто качал мед, явля-лось много посетителей и у нас начинался обмен товаров. Прихо-дили просить меду или медовухи. Женщины и дети приходили есть мед, приносили пироги, молоко. Мужчины просили медовухи. Медо-вухи у меня всегда было много. Заделывал две-три фляги, литров на пятьдесят каждая. Было тогда такое время, что и колхозное начальство не считало человеком пасечника, если у тебя нет пьяной медовухи. Медовуха пьяная. Некоторые по целому дню валя-лись в лесополосе или подсолнечниках пьяными, хлебнув этого на-питка. С мужчинами заводилась великая дружба. Чабаны снабжали меня бараниной, шофера в любое время машинами доставляли меня куда только душе вздумается. На пасеке наслушаешься житейских трагедий и комедий, как нигде. Я исписывал пачки бумаги каждый день. Пухли папки с записями. В середине августа меня с пасекой перевозили в районы, где расположены плавни Кубани. Там богатый сбор с кермека, водяной астры, вьюнка. Останавливался под станицей Гривенской, Степной, Джерелиевской или хутором Лебеди. Там собирали мед пчелы с цветов до октября, а я собирал рассказы бывалых людей. Осенью 1964 года роман был написан и я отдал его в Союз писателей и издательство на рецензирование. И тут получил убийственный разгром романа со стороны "креатуры". Особенно разгро-мил роман Вагаршак Мхитарьян. Высокий и очень толстый армянин. Не знаю почему, но все его сторонники считали великим знатоком литературы. Все новые произведения обязательно попадали в его руки, а он действовал по принципу: "Своих похвалить, чужих поругать". Он дал на роман уничтожающую озлобленную критику. Сказал, что романа нет, что напрасно автором потрачено время, что он не способен написать на эту тему. И не просто дал озлобленную критику, а высмеял и меня и роман самым едким образом. Он за многие годы не похвалил ни одной моей вещи. Все мои сочинения браковал. Был случай, ког-да я подал в журнал "Кубань" небольшой юмористический рассказ "Знаю нынешнюю молодежь". Он его разнес в пух и прах, но рассказ напечатала "Советская Кубань". Узнав об этом, он сказал мне: - Не радуйся, что напечатали. Это же не умная газета. Меня поддержали писатели Павел Иншаков, Василий Попов, Иван Варава, Николай Левченко. Прочитали роман, дружески указа-ли на некоторые недостатки, и я за два месяца слегка переработал роман, и тогда Краснодарское книгоиздательство приняло его к печати. Роман вызвал настороженность издательства новизной постановки вопроса по истории гражданской войны на Кубани. Впервые были показаны деятели самостийной Рады, связи самостийников с Украиной и Петлюрой, обилие нового из истории Кубани. До этого историки не касались многих вопросов. Одни боялись их подымать, а другие их не знали, не изучали. Два раза, по три месяца роман проверяли работники крайпартархива, три месяца его рецензировали преподаватели истории университета и по три месяца держал роман каждый член редсовета. Особенно ожесточенное столкновение возникло у меня с рецензентом Гаврилом Ивановым, доцентом пединститута. Он требовал убрать из романа героя гражданской войны Ивана Сорокина или показать его отъявленным врагом народа, контрреволюционером и прямым шпионом Деникина. Иванов невзлюбил Сорокина за расстрел ЦИКа и ВЦИКа Кубано-Черноморской республики и командира Таманской армии тов. Матвеева. Сорокин же, по моим сведениям, не во всем был виноват. Ему многое приписывала молва. Я считал, что его единственная вина была в диктаторских замашках, в стремлении быть выше всех, и он иногда убирал с дороги конкурентов. Иванов об этом и слышать не хотел. Разозлился и, стуча кулаком по столу, кричал: - Запомни одно. В таком виде роман не дозволим печатать. Я подыму на ноги всю краевую парторганизацию и не позволим! Запомни! Партийной организацией большевиков никогда беспартийные не руководили, не руководят и руководить не будут! Так он заступался за расстрелянных Сорокиным. Сам Сорокин и многие очевидцы событий утверждали, что расстрелянные Сорокиным деятели не были членами партии, а были бундовцами. Я с Ивановым не согласился и обратился к директору издательства Филиппу Петровичу Цигикало. Цигикало - молодой человек, родом из Старо-Минской. Чернявый, кареглазый, тонкие черты лица. Внешне похож на цыгана. Злые языки утверждали, что цыганка родила его от одного казака. Цыгане узнали, забрали у нее ребенка и привезли казакам. Поло-жили на траву, крикнув: "Возьмите, это ваше!" Нраву был невозмутимого, вопросы решал при свидетелях, принимал писателей при свидетелях, смотрел не мигая в глаза собеседнику своими небольшими, очень черными глазами, а тонкие гу-бы кривил в приветливой улыбке. Выслушав, он пожимал плечами, тонкими, с острыми углами, и выносил весьма обтекаемые решения. Выслушав меня, заявил: - Вы хотите своей книгой реабилитировать Сорокина. Я не возражаю. Реабилитируйте, раз у вас есть основания. И совсем не возражаю. Только решайте этот вопрос с редактором. С глав-ным. Это его компетенция. Пожалуйста, реабилитируйте. Я молча смотрел на него, хотелось сказать ему крепкое словцо за его пилатскую позицию. Но у меня и так с ним была неприят-ность. Перед этим он два года держал мой роман "Жена" и потом отказал в печатании. Я пожаловался в крайком партии, а там ска-зали, что пусть директор издательства решает. Я вгорячах сказал: "Что же мне теперь делать? Он не пропустит! Или мне ждать, пока Цыгикало сойдет с политической сцены, или умрет". Работник крайкома партии - друг Цыгикало передал ему мои слова. И Цыгикало через годы молчания, после одной беседа, склонив голову на плечо, спросил меня: - Вы все еще желаете моей смерти? Я понял, что он три года носил в себе этот вопрос и, наконец, выдавил. Я ответил, что желал ему не физической смерти, а политической. С той поры, на протяжении всей его деятельности, он всегда смотрел сквозь меня, боролся, не печатал моих произве-дений большим тиражом и не дал мне гонорара выше самой низшей ставки. Между тем, Цыгикало мне всегда почему-то нравился. Нравился его чисто казацкий тип, то, что из славной кубанской станицы Старо-Минской. Я так и не мог с ним сблизиться, хотя и старался. Получив от Цыгикало "разрешение" реабилитировать полковод-ца Сорокина, я направился к главному редактору Юрию Ерощеву. Он и слушать не захотел, замахал руками: - Нет, нет и нет. Будем придерживаться в этом вопросе рецензии Иванова. Убрать Сорокина и поскорее. Такого же мнения был и редактор Жора Соколов: - Кузьма, не противься. С этим вопросом я не хочу связываться, иначе издание романа затянется на долгие годы. Да еще и не похвалят. Убрать. Убирай, а то я редактировать откажусь. Да и не найдешь ты себе редактора. После этого я убрал из романа двенадцать глав. Самые инте-ресные главы середины романа. Роман получился оборванным. Главный редактор Ерощев, прочитав роман после редактирования, пока-чал головой: - Ой, Кузьма. Тут еще много петлюровщины. Национализмом пахнет из каждой страницы. Надо бы убрать многое. Ну да ниче-го. Пусть. Может пронесет. И роман был подписан к печати. Однако на этом злоключения не закончились. В начале 1969 года роман набрали в типографии, но набор был такой ужасный, что его забраковали. На каждой странице бы-ло от восьми до двадцати пяти ошибок. Перепутаны строки, опу-щены строки, а в середину романа была вмонтирована целая часть романа Виктора Логинова. Партизанскую песню о Ленине вложили в уста белогвардейского генерала Шкуро, а шкуровскую песню "Ой, шарабан мой!" вложили в уста партизан. Пока его заново перебирали, прошло два месяца, наступили майские праздники, серьезно заболел мой редактор Жора Соколов, который хорошо относился к роману, и роман передали Петру Стародубцеву. Прошел еще месяц, пока новый редактор перечитал гранки. Он не согласился с трактовкой некоторых глав. Я начал с ним спорить, но он был большим трусом, боялся критики в его адрес и все мои споры закончились неудачей. Особенно я отстаивал одного героя, один эпизод и Посвящение. Уполномоченный ЦК ВКП(б) на Кавказе комиссар Баучидзе разговаривал с грузинским акцентом. Получалось здорово, образ становился полнее. Я специально два месяца изучал тбилисский выговор грузин у своего приятеля тбилисца Арнака Арнаковича Адабяшана - преподавателя техникума. Но новый редактор, Петя Старо-дубцев, переделал его речь на чисто русский лад, по всем правилам грамматики, заявив: "Сталин до конца жизни разговаривал с сильным акцентом, а его речи всегда печатались на чисто русском языке". И так он мне испортил колоритный образ Баучидзе. Образ Баучидзе и посвящение книги я никак не могу простить Стародубце-ву. Прошло много времени, но как посмотрю на его самовлюбленную и пропитую морду, так и хмурюсь. У меня не хватило силы преподнести ему свою книгу с автографом, а он всегда мне об этом напоминает. Как всем известно, первая страница книги всегда принадлежит автору, и он имеет право написать на ней что хочет. Я напи-сал на ней такое посвящение: "15 мая 1915 года русские войска вели тяжелые бои с немецкими войсками за освобождение города Перемышль. В составе русских войск сражались кубанские казаки Первого Уманского пол-ка имени Кошевого атамана Захарда Чепиги. Многие казаки из это-го полка пали смертью храбрых, и среди них мой отец Филипп Алексеевич и мой крестный отец Назар Хвыляревский. Эту книгу я став-лю памятником отцу и всем казакам, разделившим его горькую участь. Слава, слава, слава героям! Позор, гибель и смерть захватчикам! Автор." Против этого посвящения ополчился Стародубцев, а с ним и главный редактор Лебедев. Главного редактора Ерощева, который был до этого, сместили. Лебедев, отличающийся тем, что никогда не имел своего мнения, боялся всего, особенно если кто-то имел свое мнение. Он стал на сторону Стародубцева и заявил мне: - Знаете, Кузьма Филиппович, я уже тридцать лет работаю в печати, перечитал тысячи книг разных авторов и никогда не видел и не читал таких необычайных посвящений. И, кроме всего прочего, и написано оно как-то необычно. От него пахнет и церковщиной и старославянизмом. Я стал доказывать, что это посвящение не просто посвящение, а фактически первая глава романа, запев к роману, что ге-рои этого полка потом бросили фронт Деникина и ушли в горы, ста-ли ядром красно-зеленой армии. Но оба редактора стояли на своем. Редактор романа Стародубцев заявил: - А зачем ты еще втиснул туда какого-то атамана Чепигу? Это не посвящение, а бред больного. Кто такой Чапега? Главный редактор Лебедев заявил: - Хорошо, не будем спорить, а договоримся так. Раз посвящение является главой романа, важной частью романа, то я сам перечитаю роман, я посмотрю, как посвящение перекликается с романом, как оно увязывается. Потом еще надо отдать роман в партархив. Пусть там его прочитают. Выяснят, что это были за полки, есть ли точные документы, что они стали ядром Красно-Зеленой армии и какой была их роль в революции. И потом, товарищ Катаенко, откуда у вас такая уверенность в этих полках? А может быть, там есть много такого, что противоречит вашим утверждениям? Вы это противоречие или не знали, а если знали, так недооценили, неправильно трактовали. И еще другое - откуда вы знаете, что сам я, главный редактор, не найду в романе еще много "скользких" мест, которые потребуют переработки? Вы же этого не знаете? А сейчас, когда здесь человек новый и не читал романа, я верю прежним редакторам. Я верю и Соколову и Ерощеву. Верю и Стародубцеву. А если вы согласитесь снять посвящение, читать роман я не буду. В партархив на вторичные просмотры посылать не будем, и роман завтра пойдет в печать. Его давно пора пускать в тираж. Сколько же времени можно его еще таскать из типографии в типографию? Решайте, как вам лучше. Я понял, что эти перестраховщики от своего не отступятся, а при повторном чтении Лебедев сумеет отыскать такую уйму мест, которые ему не понравятся, что роман придется переделывать, и издание затянется еще на несколько месяцев. Я побоялся, что я потеряю и то, что сумел спасти от Соколова и Ерощева. И я согласился с ними. Пока пусть будет их верх. Но при переиздании я свое возьму . На второй день роман отнесли в типографию для печатания. Таким образом, закончилась трехлетняя волокита подготовки романа к печати. Вскоре он вышел в свет и имел огромный успех. Тяжело мне досталось проталкивание романа в печать. Одно то, что встретил большое сопротивление, а второе то, что я был очень неустроен с квартирой. В ту весну над Кубанью пронеслась страшная черная пыльная буря и не одна. Она разметала мою ветхую родительскую хатку на окраине Краснодара, и я ушел на частную квартиру. Просил квартиру у советских и партийных властей, но получил отказ на том основании, что я имею свой дом и не член Союза писателей. Тогда я решил избавиться от дома, сдать его в фонд горсовета, но там отказались, заявив: "Мы лучшие дома, а не развалю-хи, продаем частным лицам. Вот если вы его разрушите, очистите участок от мусора и сдадите участок нам, мы поставим вас на очередь и лет через пять получите квартиру?" Развалить дом и очистить участок я не мог. В одной половине дома жила крестная моя мать, престарелая женщина. Она наотрез отказалась покидать дом, где провела половину жизни, заявила: - Похоронишь меня, а потом делай с домом что хочешь. А станешь ломать, так я такой скандал тебе учиню. Под обломками хочешь меня заживо похоронить?! Мне ничего не оставалось, как ремонтировать дом после бури. И я принялся его перестраивать. Все лето перестраивал его, а работать приходилось самому и моей жене Раисе Гавриловне. raisa Сами рубили, тесали, клали камни, саман, мазали стены. Посильную помощь в ремонте оказали своим трудом мои друзья Федор Косуха, Василь Иванов, Иван Федоренко, Василь Мураховский да Арнак Одобашьян. С их помощью вселился в новую хату.
Ответов - 4
Виктор: Кстати,слышал при поездке в стонону Гривенской от местного следопыта ,что в одном месте есть остатки гати через ерик. Как утверждает что она(гать) была сделана обозом в срочном порядке ,так как на хвосте сидели красные.Это ему поведал сторожил.
yugmd: - Вы, громадяни уси мэнэ добре знаетэ. Знаетэ, що я хлибороб и братив-козакив обманюваты нэ буду. Так скажить мэни. Знае хто з вас, що такэ голод? Ни, такий голод, коли не поив вэчэри. А то настоящий голод? Мовчите, не знаетэ такого голоду. А я знаю. Голодував. Раз, пьять днив ничого не пришлось есты. Осатанив от голоду и пишов шукати хлиба. Довго йшов и надыбав на хатку в стэпу. Влиз у викно, хватив хлиб и съел. Не спитав дозволу взяти хлиб. Та абы мэни його нэ давали, то я бы господаря прибыв, а хлиб взяв. Отакэ бувае з голодным. Так вот у нас просять хлиба для Россеи. Россея голодна, Россея видбывается вид панив-ворогив. Нэ дамо хлиба, вороги: нимци, кадэти затопчуть Россею. А знаетэ яка Россея вэлика? И яка вона голодна? Та колы Россейский голодный люд двынэ на Кубань, то вин усе тут зныщить36. Усе до цурки зъист, погрызе. Краще хлиба трэба дать. Воны там будут крихтою37 задоволэни. Кажэтэ, хлиба нэмае! Вирю, в закромах нэмае. Так на степу його богато. Його уже можно молотыть. Давайтэ завтра вси выйдэмо в поле, накосымо. За два-три дни в валках зэрно дийдэ, затвердив, змолотымо и дамо Москви. Как говорится - БЕЗ КОМЕНТАРИЕВ!!!
RA: Да, сильно!
Виктор: КТО встречал книгу"ПАМЯТНАЯ КНИГА КУБАНСКОЙ ОБЛАСТИ".?????????
полная версия страницы